В предгорном селе хоронили бедного Хамзата. Тихо хоронили, без стенаний, без плача, без рыданий. Все знали, что ничем положительным покойный не прославился, ничего, что можно было сказать: был таким- то и таким, Богу молился, бедным помог, спас от смерти кого-то, ну ничего значительного и памятного им оставлено в этом бренном мире не было. И никем не было сказано громких слов сожаления по его кончине, хотя в душе у каждого оставалась какая-то скрытая, потайная, невысказанная словами жалость к его изломанной вкривь и вкось незавидной судьбе.
К тридцати годам жизни не имел Хамзат ничего: ни семьи, ни жены, ни детей, ни денег, ни работы. Он был жалок и несчастен. Но все знали его как прожженного, истого пропойцу и как полоумного шута. Вдобавок ко всему Бог наделил его ужасной внешностью: был он худой, маленького роста, с впалой грудью и узкими плечами, с руками, висящими, как плети, с длинной, неправильной формы головой, на которой торчали в разные стороны редкие волосинки, а большие уши, постоянно раскрытый рот, да потрескавшиеся толстые губы дополняли портретную уродливость.
Одеждой ему служил подаренный солдатом из дембеля засаленный военный китель, офицерская фуражка со звездой на околыше, помятая ситцевая рубашка, штаны - галифе, сандалии на босу ногу, а на груди красовались ордена, медали, значки, своеобразные подарки от ресторанных друзей. В числе которых, значки ГТО, двух-трех вузов, кандидата в мастера спорта по гребле, медаль к столетию В.И. Ленина и даже два Ордена «Мать-героиня». Он не понимал их значения, так как ни читать, ни писать не умел, а тот, кто дарил, не раскрывал истинную сущность подарка.
Праздные молодые люди часто собирались послушать его на площади или у пивнушки, так как говорил Хамзат порой смешные вещи, а некоторые реплики из его уст часто становились крылатыми поговорками.
В селе за поведение, не укладывающиеся в общепринятые рамки поведения, считали его ненормальным, но прощали ему всё, так как по природе он был совершенно беззлобен, безопасен, а жалкий вид и умственная ущербность вызывали только жалость. Но кличка Дурак-Хамзат прочно закрепилась за ним. Люди, подмигивая, подшучивали над ним, его имя стало нарицательным. А он внешне спокойно относился ко всему этому.
Жил в маленькой покосившейся избе, в одном дворе с младшим братом, у которого была своя семья, хотя брат отрекся от него за разгульный, аморальный образ жизни и вопреки обычая, категорически запрещающем поднимать руку на старшего, несколько раз даже поколотил его.Хамзат не поддавался перевоспитанию, как жил, так и жил.
[AdSense-A]
Утром уходил, как на работу. Он пил безбожно, единственная пивнушка и ресторан в селе были его вторым домом и даже больше, чем сам дом. Все, кто бывал в этих заведениях, угощали его, а он острил, и за столом, где находился Хамзат, всегда было весело и шумно. За полночь, когда он плелся, шатаясь домой, некоторые, узнав на темной, безлюдной улице маленькую сгорбленную фигурку, довозили на своем транспорте прямо к дому.
Его считали дураком, а Хамазат не считал такое мнение о себе справедливым и часто доказывал, что всё как раз наоборот. Он мог рассказать анекдот, смешную историю из своей жизни, мог и лезгинку станцевать по заказу. И делал это очень искусно, по своему артистично, даже говорил, что зарисовку «Встреча у родника» он просто так из дружеских симпатий подарил известному танцору в Республике Шите Эдилсултанову из ансамбля "Вайнах" и тот её мастерски исполнял. На дружные просьбы полутора десятка подзадоривавших сельчан станцевать, он говорил:
- Живо, по двадцать копеек приготовьте…!!
И начинался танец гордого горца. Круг образовывался моментально и в этом круге с поднятыми во взмахе руками, словно потрепанный, облезлый коршун, начинал двигаться Хамзат. Значки с медалями на кителе слегка начинали звенеть, легко подтанцовывая, он медленно двигался, поводя плечами, с вытянутыми небрежно руками и чуть шаркая сандалиями по асфальту, а круг хлопал в ладоши и под ритмы хлопков и подбадривающие выкрики О-О-р-сс-с-с.., ОрсВай, Йов-вай, Ор- с-топ…, Я раб-б-бу, Я р-абб—а-а-рр-аа- я-б-бу-бу, тпрррр... Хамзат начинал выделывать ногами различные, замысловатые па.
Мочки его больших ушей мелко тряслись под ритм хлопков и собственных притоптываний, раскрытый рот и мутные глаза напрягались, как перед прыжком в воду. И, уже завершая танец, перед каждым участником круга в уважительном наклоне выделывал ногами громкий притоп. Затем, тяжело дыша, снимал с головы потрепанную фуражку и, перевернув ее, важно проходил по кругу, в которую сыпались монеты. Когда звон последней монеты возвещал, что подушевая оплата произошла, он останавливался в середине круга людей, вызывающе глядя им в глаза и гордо задрав голову, говорил:
- Я знаю, вы все считаете меня дураком…! Но это немного не так! Клянусь Аллахом, вы все в сто раз дурнее меня…!
И под взрыв смеха, не оборачиваясь, уходил по направлению к ресторану. А однажды, когда он смешил людей, старясь быть незамеченным, в образовавшийся круг, молча, втиснулся один прохожий. Хамзат остановил свой монолог и обратился к этому человеку:
- Послушай, товарищ! Наши деды и прадеды, когда приближались к людям, всегда имели незыблемое правило приветствовать словами "Ассалама Алейкум!!". Может тебе, стоящие здесь люди показались настолько ничтожными, что ты решил проигнорировать священные законы вайнахов…! Или ты где-то видел, что кто-то из нас проявил трусость, жадность или подлость. Если так, то скажи где? Ты что, не ценишь нас всех ни во что...? Отвечай, наглец!!!
Прохожий, не зная, что ответить, растерялся и быстро исчез, под громкий хохот вослед. Иногда, кто-то в разговоре с ним, пытаясь его разговорить, полушутя, обращался к нему:
- Ты что, не считаешь меня мужчиной?
- А мужчиной бывает и воробей…!
с серьёзным, невозмутимым выражением лица отвечал Хамзат.
Так и прожил он всю свою короткую жизнь шутом, пьяницей и острословом. Был у него брат, была мать, сестра, были другие родственники. И для них он оставался чужим, непутевым, считая его образ жизни позором и большой бедой для всего рода и семьи, они часто ругали и даже наказывали его. Но ничто не менялось, он жил, так как жил, как умел жить.
Не было во всем белом свете у него никого, кто был бы ему по настоящему близок, если не считать одного человека. Им был парикмахер Рафик, спокойный по характеру, средних лет, с густой вьющейся, с проседью, шевелюрой на голове. Наверное, единственный во всем чеченском селе армянин, бог весть каким-то немыслимым образом когда-то залетевший в это село, да так и оставшийся в нём навсегда благодаря своей синеглазой пухленькой русской жене Тоне.
В мастерстве стрижки и бритья, соперничать с ним не мог никто. Это был цирюльник от Бога. Со всего района к нему приезжали люди и часами стояли в очереди. Но, как правило, человеком, которому оказывалась высокая честь быть вне очереди, всегда был Хамзат. И это происходило регулярно.
[AdSense-B]
А интереснее всего был тот момент, когда Хамзат, постриженный, выбритый, посвежевший, благоухая тройным одеколоном, в своем потертом, засаленном кителе со смешным иконостасом, кряхтя, но важно, вставал из кресла, Рафик вынимал со своего кармана и с какой-то теплотой и нескрываемым удовольствием на лице, засовывал в карман Хамзату три рубля. Вдобавок, улыбаясь, крепко стискивал в объятьях.И на вопрос удивленных посетителей, почему не Хамзат ему платит, а наоборот, брадобрей смеясь, говорил:
- Это же моя крыша… Мне без неё жить никак нельзя…!!
А Хамзат, горделиво, выпрямив костлявые плечи, выходил из парикмахерской и шел, как обычно, прямо в ресторан. На три рубля можно было два раза сытно пообедать и даже стакан крепленого красного вина выпить.
Хамзат умер рано утром, неожиданно, скоротечно, не мучаясь и не мучая никого, одинокий и никому не нужный, в своей темной, сырой, маленькой избе. Лег и не проснулся… В этот день в селе впервые не открылась парикмахерская... С внешней стороны захудалого двора, где шли похороны, из-за ветхого забора, неожиданно резко промелькнула с проседью кучерявая голова. И тишину двора с молчаливыми людьми разорвал душераздирающе-пронзительный крик. Это громко, словно раненный зверь, воздев руки к небу, безутешно рыдал Рафик...
Бок Ри Абубакар
