Каждый год, в конце августа, по традиции, которая сложилась много лет назад, мы собирались у меня дома, в селе.
Компания наша, некогда состоявшая из двенадцати человек, заметно поредела. В прошлом году, зимой, скончался от рака Мус. Имам и Хизир уехали в Европу. Осталось нас девять человек, разбросанных по республике.
Правда, один из нас приезжал издалека. Это был Деда. Он приезжал из Казахстана. Такой неблизкий путь он проделывал не просто для того, чтобы отдать дань традиции. Причина таилась в другом. Думаю, для Деды, у которого не было родных братьев, мы были самыми близкими людьми и последней связью с родиной. Мы росли вместе и пережили вместе обе войны, хоронили родных и соседей, делили последний кусок.
Деда приезжал ровно на два дня и всегда останавливался у меня. Тем не менее, несмотря на мои просьбы остаться дольше, неизменно, с улыбкой, отвечал, что его в Казахстане ждут дом, хозяйство и так далее.
В общем, у Деды всегда была отговорка, чтобы не задерживаться в гостях. Мы иногда шутили над ним, что он боится выйти из статуса гостя, когда хозяин дома перестанет с ним обращаться, как с дорогим гостем.
У Деды при рождении была парализована правая сторона лица. Когда он улыбался, выражение его лица становилось стянутым в странную гримасу, если смотреть ему в лицо. В профиль же этот дефект не замечался. Если ты находился слева от него, то мог увидеть улыбку. Смотришь справа – непроницаемое выражение. Мы в шутку называли его «человек, который не смеется». Деда не обижался, улыбался здоровой стороной. Родни у него в селе не было, кроме тетки, но мы все знали, что Деда никогда даже не заходил к ней, когда приезжал. Причину прохладных отношений тетки и племянника мы объясняли тем, что тетка его прожила всю жизнь в Твери и вернулась домой только на похороны матери, бабушки Деды, Неби. А Деда, казалось, затаил на неё обиду за пренебрежительное отношение к бабке, которая воспитала его после смерти отца и отъезда матери.
Деда уехал после того, как похоронил бабушку, за которой до последнего её вздоха ухаживал сам. Некогда шустрая и веселая Неби, оказавшись немощной, очень тяготилась своим положением и тем более тем, что внук её ухаживал за ней. Однако любила она его очень сильно. Иногда он выносил её на руках и усаживал на лавочку перед калиткой, чтобы хоть как-то развеять одиночество прикованной к постели пожилой женщины. Тогда она начинала рассказывать соседкам, которые подходили поздороваться, о внуке с невероятной гордостью и теплотой. Умерла она у него на руках. Помню, как вечером зашел проведать Неби и обнаружил, что Деда сидит возле кровати, сцепив пальцы и закрыв ими глаза. Неби лежала на белоснежной постели с приподнятым изголовьем. На лице её были полный покой и умиротворение. Руки ее лежали поверх одеяла. Меня поразило, что руки этой глубокой старухи были белоснежными, словно время и тяжелый физический труд не коснулись их.
Мы все вместе организовали похороны. Тетка приехала в день, когда Неби хоронили. Месяц спустя Деда собрался и уехал в Казахстан. Он уехал к матери, которая жила там со своей семьей. С тех пор последние несколько лет он приезжал на нашу встречу.
Нас удивил его внезапный отъезд, так как Деда никогда прежде не говорил о желании покинуть Чечню. Жена моя сказала тогда, что без усилий тетки не обошлось. Я недовольно посмотрел на неё. Она, бурча себе под нос, вышла из комнаты, обиженная тем, что я не оценил её проницательности.
По обычаю, мы с утра поехали на Петропавловский рынок купить барана. Выбрали молодого барашка и, положив его в кузов бортовой ГАЗЕЛи, поехали домой, совершенно забыв про дрова. Ближе к вечеру, когда надо было готовить шашлык, мы хватились дров. Их не было. Усама повернулся ко мне и, кивая в сторону полу-засохшего абрикосового дерева, спросил:
– Адам, может, мы спилим его и пустим на дрова?
Я замешкался, так как это было единственное дерево из старых деревьев в моем дворе, которое осталось после войны. Хотя я посадил много молодых деревьев, все же не срубил его, в память о том времени. В войну, когда федералы оцепили село и не выпускали никого, мы рубили деревья в своих садах, чтобы колоть дрова и пережить холод. Мне стало неудобно отказывать. Но прежде чем я дал согласие, вмешался Деда. Он стоял рядом и смотрел на нас обоих. Видимо, он заметил мое замешательство. Он подвинул стул к краю веранды, сел, закурил и, выпустив кольцо дыма, начал говорить:
– Я расскажу вам одну историю. Мой дед Ахъяд посадил на десяти сотках сад. Вы, наверное, помните этот сад? Помню, он говорил, что деревья имеют душу. Я ходил с такой детской лейкой за ним и поливал и был уверен, что деревья будут расти благодаря именно тому, что я хожу за ним по пятам с этой поливалкой, – левая сторона лица Деды сложилась в улыбку от воспоминаний. – Мне тогда было лет пять, не больше. Ахъяд говорил, что деревья кормят нас и что нельзя их рубить. Когда их рубят, земля, которая являются их матерью, горько рыдает, что детей её уничтожают. И если бы человеческое ухо могло услышать этот плач, то можно было бы оглохнуть. Я часто думал о словах Ахъяда в войну, когда мы с ним пилили наш сад. Старик в иносказательной форме пытался донести до меня мысль о ценности того, что нас окружает, о необходимости беречь природу. Помню, с какой тяжестью в сердцах мы пилили дрова. Ахъяд говорил, успокаивая меня, а еще больше себя самого: «Вот закончится война, Деда, посадим мы с тобой сад снова». Ахъяд не дожил до конца войны.
Мы все помнили, как снаряд попал в их дом, снеся половину его вместе со спящим Ахъядом. Другая половина дома осталась сиротливо стоять. Мы заделали эту зияющую пустоту саманом, который замесили тут же, на месте, где была разрушенная часть. Рядом с этой половиной осталось и грушевое дерево, протянувшее свои ветки к веранде, подобно рукам. Деда продолжал:
– Неби со вздохом говорила, выметая опавшие листья с веранды: «Бедный Ахъяд, ничего не осталось от тебя, кроме дерева одного, да половины дома». Когда Неби стало тяжело ходить, она попросила меня перенести кровать в комнату, окно которой выходило на веранду, где раскинулось грушевое дерево. Помолившись, она подолгу смотрела в окно на дерево, шевелила губами и улыбалась. Иногда мне казалось, что она помешалась. Но Неби, перехватив мой встревоженный взгляд, начинала смеяться:
– Нет, парень, не думай, что я – полоумная старуха, мои горести тебе слушать будет не интересно.
Мне становилось горько от её пронизанных одиночеством слов.
У неё была фотография Ахъяда, сделанная в Кисловодске, где он был в санатории по путевке. Подтянутый, с красивыми усами, статный Ахъяд выделялся среди своих коллег с завода. Она хранила эту фотографию с фотографией моего отца, сделанной в армии и подписанной «На память моим дорогим родителям. Владивосток, 1970 год». После её смерти я действительно осиротел. Мне осталась половина дома и дерево, да фотографии, которые хранила Неби. От Неби остались несколько её вещей из одежды и четки, которые для неё сделал Ахъяд из вишневых косточек. Она не расставалась с ними, даже когда ей подарили привезенные из хаджа четки. Тетка приехала в день, когда её хоронили. Как только похороны закончились, тетка раздала вещи Неби. Четки она подарила матери своей бывшей одноклассницы. Даже не спросила...
Деда замолчал на некоторое время. Мы тоже молчали. Он снова чиркнул спичкой и закурил очередную сигарету. Затем Деда, посмотрев на нас, словно хотел удостовериться, что мы внимательно его слушаем, продолжил:
– Неби умерла в сентябре. Когда лишь редкий лист желтел и опадал. Мне казалось, что грушевое дерево скинет свою листву вместе с ее уходом. Только оно продолжало стоять зеленое. Тетка изредка говорила, что скоро оно пожелтеет и на веранде станет невыносимо от разносимой ветром засохшей листвы.
А потом природа взяла свое. Тетка с возмущением говорила, что надо его спилить. Я сказал ей, что этого не произойдет. Да и как такое могло произойти? Еле передвигавшаяся Неби подметала веранду без единого упрека. Дерево хранило память о ее муже. А дочь её, без году неделя дома, старалась избавиться от всего, что было связано с моими стариками, как от ненужной и хлопотной рухляди. Мы повздорили с ней из-за дерева, и она не разговаривала со мной весь оставшийся вечер. А на следующий день я пошел пасти коров. Вечером я вернулся после наступления темноты, от усталости ноги меня едва слушались. Зайдя в баню, смыв с себя пыль, накопившуюся за целый день пробежек по пастбищу, не поужинав, я прямиком отправился в комнату и уснул. Утром я проснулся от голода и оттого, что солнце заливало комнату светом. Меня это удивило. Я подошел к окну и увидел то, что по сей день не может меня заставить пойти к тетке. Дерево, которое посадил Ахъяд, которое осталось одно после войны, с которым разговаривала Неби и которое было единственной памятью о самых родных мне людях, смотрело на меня голым стволом… Все ветки были спилены.
Деда на этот раз замолчал надолго. Мы сидели, погрузившись в воспоминания, забыв про шашлык, про барана. Солнце село, окрасив небеса в лиловые и розовые тона. Дул легкий ветерок, принося желанную прохладу и унося с собой накопившуюся за день духоту. Тишину и покой летнего вечера нарушил звук азана, призывавшего верующих к молитве.
Луиза Бозаркъа, "Нана"