Изумрудный Город

- В Изумрудный Город. - Изумрудка? Садитесь. Я сел в такси и примостившись на сидении стал смотреть в окно. На меня уставилось угрюмое, тяжелое небо. Я вздохнул и стал мысленно тосковать по весеннему солнцу и по теплу, которые временно возмещались человечеству пронизывающим холодом и обволакивающим ледяным ветром… - Что, замерз?

Голос таксиста оборвал мою цепь раздумий. Я, кивнув головой, поделился своим мнением насчет зимы. Мой попутчик только и ухмыльнулся мне в ответ. Есть в таксистах что-то, что заставляет меня оставлять свою машину в гараже. Я всегда садился на заднее сиденье и наблюдал за шофером, представляя, как он поздно вечером возвращается домой, целует детей, улыбается жене и надеется на светлое будущее. Черт бы его побрал, это будущее.

Едва войдя в поликлинику, мне тут же бросились в глаза кучки людей, который ютились как испугавшиеся птенцы. Каждый из них боязненно уводил глаза и нервно теребил в руках какие-то бумажки. Напротив входа же, за высоким столом, сидела женщина, потрепанная временем и обыденными проблемами. Уже, казалось бы, привычным спокойным тоном она обращалась к вошедшим: «Проходите… Вам к кому?.. Присаживаетесь…Не волнуйтесь…» От всей этой атмосферы мне самому хотелось свернуться в клубок и больше никогда не вставать. Мне и так было тошно находиться в приемной психиатрической больницы.

- Умаев Хамзат Олхазурович. - Я. - Проходите.

***

6-ое февраля. Еще до моего рождения, все сомневались во мне. Сомневались, буду ли я мальчиком, буду ли я девочкой, буду ли вообще. Я родился в известной семье литераторов, моей первой погремушкой была игрушечная чернильница с пером. Меня не отдали в детсад, а позже и в школу, так как простые дети могли бы нанести урон моей высокой интеллектуальности, поэтому я и воспитывался своей няней Асей. Моя мать часто шутила: «Вырастешь, напишешь стих Асе: «Подруга дней моих суровых – Голубка дряхлая моя! ...». Всю свою жизнь до сего момента я провел в окружении старинных книг в кожаных переплетах, каких-то важных людей с дипломатами в руках, коллег отца, которые то и дело дарили мне тома шедевров поэзии и прозы. Наверное, именно поэтому, я от всей своей души не люблю эту всю возню, которую мои родители ласково называли «Дань литературе» и которую, возможно, любили больше чем меня. Я так и не понял, в чем суть рифмоплетства. В чем радость бросать чувства и пережитое в оковы рифмы, насильно укладывать ее в ямбусы и анапесты, и, что самое страшное, выставлять напоказ?! И где же оно ваше облегчение после писания прозы? Где он мир, нежный и самый лучший, о котором кричит каждый ваш рассказ? Где они деяния слова, которые перевернули все устоявшееся на свете?

Меня всегда знобило при виде заданий, которыми обеспечивала Ася, гласящие: «Объясните, покажите, сочините, интерпретируйте». Я никогда не знал, Зачем пишет автор. Он не писал это с пометкой «Хамзату.» и, уж тем более, с надеждой, что я когда-нибудь его прочту и донесу его идеи. Все мысли, который теснились на страницах, были не обо мне и не для меня, тогда что я мог объяснить и показать?

Родителей очень огорчала моя никчемность, мать то и дело плакала: «Он ничего не добьется в своей жизни!». Отец же пробовал поговорить со мной по мужски, но его уносило в пространства мысли и разговор сходил на нет.

Моей страстью была математика, а точнее геометрия. Здесь я мог не только показать и объяснить, но, что самое главное, Доказать. Окруженный сомнениями других в повседневной жизни, привыкший к тому, что мало кто меня понимает и к тому, что всем надо доказывать, что я добьюсь всего, чего пожелаю, я переносил свое поведение и образ жизни на листы бумаги. Мне нравились тонкие прямые линии, точно отмеченные углы, и цифры, которые были бесконечны. Катаясь на качелях, я закрывал глаза и мысленно чертил геометрические фигуры. Каждая фигура была огромна и совершенна. Я еще сильнее жмурил глаза, желая оказаться подальше от родителей, от Аси, от нашей библиотеки и в миг очутиться там, где живут фигуры. Теперь, когда я умирал, я также часто закрываю глаза, чтобы уйти от проблем и тревог.

8-ое февраля. В моей жизни была странная закономерность. То, что это не случайность, а та самая госпожа Закономерность, я понял не сразу. Все те люди, который мне были интересны, все те, в кого я был влюблен, все те, что принесли в мою жизнь хотя бы минуту радости- были детьми родителей со странной судьбой. Сначала я решил, что меня просто заинтересовывают именно те, который подходили бы под такую характеристику, но я ошибался. Мой самый старый и верный друг Гермиханов Хьусен, был сыном подполковника. Странность судьбы его отца не заключалась в его звании, как могло показаться на первый момент. Я узнал, только на второй год знакомства, что поселок, где проживала семья Хьусена, был оцеплен на сутки, дабы не дать Гермихановым уйти. Все 24 часа мать билась в истерике, пока отец Хьусена молча собирал свое оружие. Он добровольно сдался и вернулся только через 3 года, в тот день, когда родные устраивали похороны для давно потерянного. Из-за пыток он долго не мог разговаривать и учился заново ходить. Да и жить. Я часто видел отца друга и не мог понять, откуда после всего случившегося у него улыбка на лице.

Моему же второму другу Рустаму, с известной фамилией Арханов, часто приходилось спорить, с теми, кто обливал грязью его отца – политика. Отца обвиняли в воровстве людей, в лживости и трусости. Мы никогда не спрашивали, как на самом деле обстояли дела, так как знали, что в обвинениях есть правда, и это было тем самым фактором, который доканывал Рустама. Но за его преданность отцу, к его почтению к родителю, даже сейчас, когда связь с Рустамом давно утеряна, я его ценю и уважаю. Намеренно не привожу все примеры «таких» детей - суть не в их количестве, а в их существовании. Думаю, стоит рассказать о первой встречи с Хьусеном и Рустамом, так как она послужила не только знакомству с друзьями, но и к первой серьезной ссоре с родителями, и к моей опухоли.

Мне было тогда четырнадцать. На тот период у меня не было друзей сверстников, так как я не посещал как обычные дети школу. У нас гостили коллеги отца со своими семьями. Вот с двумя сыновьями, сыном главного редактор какой-то бульварной газеты, и сыном писателя, который приехал из США, меня и пустили в канцелярский магазин. Старшему из двоих сыновей было восемнадцать, младшему двенадцать. Войдя в магазин, я машинально стал искать стеллажи с линейками и циркулями, мои же попутчики тихо хихикая, шли сзади меня. Уже подойдя к кассе и расплачиваясь за линейку, я увидел человека. Высокого и хмурого. Он не дал нам троим пройти. «За мной». Как выяснилось позже двое сыновей «великих знатоков искусства» своровали товар примерно на месячную зарплату охранника, который нас и остановил. Полиция после осмотра и допроса отвезла нас домой. Первый вопрос, который мне задала мать, увидев меня в сопровождении людей в форме, был: «Что ты натворил?!». По сей день, меня не огорчает абсурдность ситуации, в которую я тогда попал, меня огорчает этот вопрос матери - что Я натворил.

Через неделю, пришла повестка из полиции. В ней гласило, что я был соучастником мошенничества, и так как 12летний не может привлечься к штрафу, так как еще не числиться в группе штрафуемых, а 18летний гражданин США и находиться сейчас и постоянно там, то вся вина и обвинения «присуждаются» мне. Родители утверждали, что не могло быть дыма без огня и ругали меня, на чем свет стоит. Я не знал, что мне делать и как поступить. Я не мог заснуть, я не мог есть, головные боли мучили ежеминутно, как пришла еще одна повестка, но уже о моей невиновности. Оказалось, нашлись два свидетеля, которые могли доказать мою непричастность к этому воровству. Это были Рустам и Хьусен.

Теперь, после скоропостижной смерти родителей, я осознаю, почему в друзьях были такие люди. Своими примерами, они показали мне мою же жизнь со стороны. От невыносимой мысли, что меня не понимают родители, я пытался искать ответы не в старших, а в своих ровесниках. Но каждый раз, когда я видел, что сама суть моего друга - в его семье и ее истории, я не понимал, что мне делать со своей семьей. Меня выбрасывало из обычной колеи моей мысли и возвращало к истокам - к моему отцу и матери. Я хотел…Нет – я мог бы, (если бы только хотел!) понять отца и мать. И горько сожалею, что не успел.

Я умирал.

***

- Умаев Хамзат Олхазурович. - Я. - Проходите. В кабинете стояла жуткая вонь, всюду валялись бинты и шприцы. За столом сидела медсестра, которая своими накрашенными в голубой цвет тенями, больше напоминала буфетчицу, нежели медсестру. - Сядьте, товарищ … - Умаев. - Да, Умаев. Вы у нас на учете давно. Сами понимаете - опухоль, дело серьезное и страшное. У нас было много пациентов, которые… - Не тяните резину. Что со мной? Буфетчица окинула меня злостным взглядом и пробурчала: - Хорошо! Не хочешь по человечески, тогда слушай! Сегодня пришли результаты анализов. Ваша опухоль таки успела вам послужить верой и правдой. Вас не станет через недели две, а может и меньше. Она еще что-то кричала мне в след, но я не слушал. А зачем?

12 февраля. Где-то растет моя дочь. Мне сказали, что у нее большие серо-голубые глаза, мой узкий, волевой подбородок, и улыбка своей матери. Единственное, что я смог ей дать - имя. Я назвал ее Маликой, в честь одной персидской царицы, которая не должна была родиться, но благодаря своей целеустремленности добилась престола, уважения в общества и счастливой жизни. Все, что я сейчас пишу, я пишу для нее. Чтобы, тогда когда меня не станет, она не повторяла моих ошибок. Сумела бы понять меня больше, чем я когда-то своего отца. И если она когда-нибудь загрустит, то пусть вспоминает своих предков, дедушку с бабушкой, меня и нашу историю. Ведь ее история туго переплетается с моей, а моя - с историей моих родителей. Я стал часто задумываться о тех, кто жил до меня. Вряд ли мне когда-нибудь удастся понять феномен того, что старшее поколение все чувствует и предчувствует на года вперед.

Наши старики, так нами любимые и уважаемые, в чьих, казалось бы, совсем детских и доверчивых глазах промелькают тревоги последних десятилетий, любили рассказывать, как полвека тому назад коротали холодные зимние ночи, находясь в ссылке. Пускаясь в подробности, называя точные имена городов и поселков, к концу своих повествований судорожно вздыхали и окидывали толпу внуков, собравшихся рядом, тоскливым взглядом. Окидывая судорожно взглядом своих внуков, знали ли старики, что через совсем немного лет сами внуки будут крепко обнимать друг друга и выкликивать в сердцах как рады встрече?

Мой Дед (Дала геш дойла цунна), предчувствуя свою кончину, бежал всю дорогу к дому, желая закрыть в последний раз глаза у себя, уже за своей калиткой. И если бы только он, и все уже умершие знали, что оказаться у себя дома на момент смерти, через несколько десятилетий, будет стоить уже не усилия, а - желания. И если бы они все только узнали, как будут пренебрегаться устои и как забудутся прадеды и какие бездны образуются между детьми и родителями…

Завтра мне сделают уколы, которые облегчат мне последние дни. В эти свои последние дни я такой, каким бы хотели меня видеть мои родители - я уже который день провожу за столом, с ручкой в руке, «отдавшись силе прозе», как любил повторять отец. Я не могу понять, горестно ли мне от моей участи или нет. Ведь умереть намного легче, чем жить и постоянно страдать. Однако с другой стороны - в жизни есть все, что бы человек мог почувствовать свое счастье. Я… Странно. Слово мне сейчас помогает больше, чем геометрия. Мне ничего не остается, как ждать завтрашнего дня, который станет, скорей всего, мне последним.

13 февраля. - Умаев! То были не Ваши анализы. Вы понимаете, о чем я? Не Ваши!!! Да куда Вы?

Я бежал по коридорам больницы, пытаясь побыстрее выбраться наружу. Я бежал мимо кабинетов, людей, запахов, голосов. Оказавшись у выхода, я распахнул двери и всей грудью и от всей души вдохнул в себя свежий морозный день.

- О Господи, храни наших бестолковых медсестер-буфетчиц, который позволили мне подумать над жизнью и подарили еще один шанс все исправить.

са тисар, Тептар