Леча

Не зря говорят, прежде, чем приобрести дом, посмотри, каков будет сосед, — хороший сосед лучше дальнего родственника. Леча лучше иного ближнего из них. Он живёт без отца, вместе с матерью и многочисленными сёстрами. Вся семья держится на нём, как на старшем.

Леча один из тех, кто с первого дня не воспринял новый режим. Но у Лечи, в отличие от других, это неприятие носит какой-то болезненный характер. Его убеждения и высказывания стали причиной многочисленных размолвок между ним и его близкими. Имя новоявленного президента он не может воспринимать равнодушно. «Этот человек невменяем. Он принёс с собой великое зло, вы скоро в этом убедитесь!» — говорит Леча. «А как он рассуждает? Вы слышали, что он говорит? — запальчиво вопрошает Леча в следующий раз. — Будто у чеченцев в домах поставят золотые краники и из этих краников будет течь верблюжье молоко. Но за это чеченцы должны положить свои жизни, пока в живых не останется тридцать процентов! Вы только вдумайтесь в эти слова: тридцать процентов!!! Разве нормальный человек станет говорить подобное? А вчера он во всеуслышание заявил, что чеченцы обязаны ежедневно, по три раза, становиться к молитве. Несчастный! Этот «ниспосланный нам свыше талисман» даже не знает о том, что мусульманин совершает пять молитв в день. И никто не поправил его, не подсказал... Да и кто ему подскажет!? Как будто не знаете, кто находится с ним рядом!»

Леча называет несколько, известных в народе, имён жуликов и проходимцев. «Их же близко нельзя подпускать к власти. — горячится он. — А вы думаете остальные лучше?» Когда ему говорят, что он не прав, смешивая всех, и что среди них есть очень уважаемые, авторитетные люди, Леча отвечает: «Хорошо, поживём — увидим. Если они, действительно, люди честные, как вы говорите, они долго вместе не уживутся и уйдут.»

— Леча, ну почему уйти должны хорошие, а не плохие? — спрашиваю я у него, когда мы остаёмся вдвоём.

— Потому что нормальные люди с этим режимом работать не будут. Помнишь, ты мне давал Толстого почитать? Я у него там прочёл одно высказывание, наизусть выучил: «Я серьёзно убеждён, что миром управляют совсем сумасшедшие. Несумасшедшие или воздерживаются, или не могут участвовать. Сумасшедшие всегда лучше, чем здоровые достигают своих целей. Происходит это от того, что для них нет никаких нравственных преград: ни стыда, ни правдивости, ни совести, ни даже страха.» Золотые слова! Вот как раз такие сейчас и заправляют всем.

Шло время и оно доказывало, что Леча был прав — люди, слывшие совестью народа, уходили из этой заварухи.

А Леча расходился всё пуще. Скоро он стал слыть большим занудой и за глаза подвергаться насмешкам. Он знал, что его высмеивают и говорил: «Смейтесь, смейтесь. Вы увидите... Вы всё увидите сами!» Его начали сторониться, а если, невольно, оказывались с ним в одной компании, старались о политике не говорить. Без всякой надежды на примирение, Леча не на шутку поссорился со своим лучшим другом, с которым был неразлучен с детских лет. Когда-то они даже принимали клятву на крови в вечной дружбе.

— Вот вам мой пример! — говорил он, горячась. — Эта власть от сатаны! Она разобщает людей, как разъединила нас двоих. А ведь нашей дружбе завидовали...

И здесь тоже он выходил прав — в Чечне было немало случаев, когда брат отрекался от брата, а сын шёл против отца, из-за несовместимых взглядов на действия власти.

— Скоро и стрелять друг в друга начнут, и такое скоро увидите. — говорил он с горечью. — Много крови прольётся, много чеченских матерей будет плакать. — Люди качали головами и шарахались от него.

— Эта власть проклята Богом, она уничтожит нас. И город наш тоже уничтожит, вы убедитесь в этом. Вспомните, чтО предсказали чеченские пророки: «Грозный уйдёт под землю!» Так вот, сгинет он по вине этих людей, поверьте мне. Они всех нас трижды продали и теперь сидят на мешках с деньгами. За деньги они и мать с отцом продадут и Родину. Вы видели новые дороги, которые они строят? Не задумывались, почему? Домов не строят, школ,

больниц-мольниц, детских садов тоже, а дороги строят!? Чтобы по ним танкам удобнее было добраться до нас, — вот для чего! Вы что же думаете, там такие дураки, — он тычет пальцем вверх, — и они не видят, чтО у нас здесь творится? Всё они видят и всё они знают. Просто ждут. В один прекрасный день они покажут нам Кузькину мать. Конечно, если не будут глупцами. Я бы, на их месте, оставил нас в покое и не трогал. Потому , что мы скоро уничтожим себя сами, как пауки в банке, никакого вмешательства не надо будет...

Так говорил Леча и страдал. Страдал почти физически, видя, как его мрачные предположения сбываются.

Однажды Леча принялся благоустраивать подвал своего дома. «Он скоро понадобится, когда начнут бомбить!» — объявил он и провёл в подземелье воду, соорудил лежанки, установил походную газовую плитку и всё такое в этом роде. После этого случая не только окружающие, но и домашние сошлись во мнении, что у Лечи, действительно, не всё в порядке с головой. Я остался единственным, кому он изливал свою боль.

А вокруг кипели страсти: Вооружённые люди обчищали проходящие товарняки, разграбливались воинские части, Россия объявляла ЧП... Собирались и расходились бессрочные митинги... Штурмовали здание КГБ и МВД... Опять собрался митинг, а неподалёку антимитинг оппозиции. Леча ходил послушать, что там будут говорить и вскоре его привезли раненого: оппозицию обстреляли, были жертвы. Я пошёл его проведать. Он лежал весь в бинтах, алых от крови, и тихо угасал. Домашние не стали держать Лечи в больнице, — врачи не ручались за его жизнь. Уже купили жертвенного быка и, ожидая худшего, во дворе толпились многочисленные родственники, готовые в любую минуту распахнуть настежь ворота.

Но Леча каким-то чудом выжил, он был очень здоровым человеком. Похудел, правда, сильно, одна кожа да кости остались. Теперь он стал молчалив и замкнут. Даже со мной был немногословен. Придёт, сядет и курит сигарету за сигаретой. Как-то я решился задать ему вопрос. Я вообще стараюсь не лезть к нему с расспросами, чтобы он не посчитал, будто я тоже его высмеиваю, как другие. Я спросил у него, за что, всё-таки, он так ненавидит их? Он прекрасно понял, кого я имею ввиду и ответил вопросом:

— Ты хоть когда-нибудь слышал такое, чтобы чеченцы милостыню просили? Нет! И я нет. А теперь выйди в город и посмотри — на каждом углу сидят. — Он прикуривает от предыдущей сигареты, сильно затягивается и продолжает:

— Кто их довёл до этого? Ты и сам знаешь, кто. Видел, как они себя ведут? Хозяева жизни!!! Правильно про них говорят: они не боятся Бога — только власти.

— А оппозиция?

— Оппозиция? — Леча криво усмехается. — Тоже жулики хорошие. Но у них хоть какая-то честь сохранилась. И Бога они боятся.

Он тушит докуренную сигарету и с тоской глядит в сторону. Через минуту он спрашивает:

— Тебе разве плохо при них жилось? — не дожидаясь ответа он продолжает. — Вспомни, как люди радовались, когда Завгаева поставили! Резали быков в жертву, мовлиды устраивали... Мечети стали открываться везде... Зажили люди! А что теперь? «Свабо-о-да!..» — говорит он, язвительно растягивая слово, успевшее набить оскомину... — Ответь мне, только честно, — буравит он меня тяжёлым взглядом, — тебе нужна свобода, если из-за неё в твоей семье похоронят больше половины твоих близких? А? Молчишь! То-то...

— А как город под землю уйдёт? — отваживаюсь я ещё на один вопрос.

— Как? — он тяжело вздыхает и опять отвечает вопросом. — А как Дады-Юрт исчез, знаешь?

Я, как любой чеченец, знаю, что аул Дады-Юрт был разорён и сожжён вместе с жителями, царским генералом Алексеем Ермоловым, во время русско-чеченской войны.

— Мы в большой опасности. — Леча опять закуривает. — Стариков наших жалко, они ещё от Казахстана в себя не пришли... Детей жалко... Себя жалко — всю жизнь ишачил — не хочется, чтобы прахом всё ушло...

Он докуривает сигарету, нервно гасит окурок, затем неожиданно спрашивает:

— А ты почему не уедешь отсюда, пока есть возможность? Я бы, на твоём месте, уехал, но мне не на кого хозяйство оставить. Да, и некуда. А у тебя всюду друзья, знакомства. Я здесь присмотрю, если что... А ты уезжай, так ты своим больше поможешь. Дело говорю. Или тоже думаешь, что я с ума сошёл? — Леча встаёт и, перед тем, как уйти, роняет:

— Людей уже стали воровать, слышал, наверное. За выкуп возвращают.

Проводив его до ворот, я стою, глядя ему вслед. Всё, о чём с первого дня говорит Леча, я вижу и сам. А того, чего не вижу, приносит с работы потрясённая жена; или друзья, живущие в другом конце города; соседи, ездившие в село к родственникам; брат, придя вечером с занятий... Волк, сидящий во мне, проявляет беспокойство уже давно. Чуткий зверь редко меня подводил, и на этот раз он предупреждает о надвигающейся опасности. Я только хочу понять, насколько эта угроза велика. Совершенно очевидно, что источник этой опасности — люди, которых прежде я, почему-то, никогда не замечал. «Гуроны» — охарактеризовали их в народе. Никакие европейские костюмы и высококлассные авто не могут истребить следов неблагородного происхождения на их лицах. Их речь, хотя и свидетельствует о полученном образовании, отличается грубым выговором, а манеры представляют собой сочетание псевдоизысканного стиля с невежеством низших слоёв. Их лица стали мелькать не только на улицах, вызывая недоумённые вопросы людей: откуда взялись среди чеченцев, славящихся своим неповторимым колоритом, такие уроды? Они уже появились на экранах телевизоров, и я со стыдом слушаю их словоблудие из мешанины русского и чеченского языков. Под стать им и породившие их старики, с несвойственной чеченским старейшинам базарностью и пустословием. На том же телевидении они всенародно устраивают безобразные разбирательства, с клятвами на Коране, обвиняя своих оппонентов во всех смертных грехах. На следующий день в студию заявляется противная сторона , и теперь уже она клянётся Кораном и всеми пророками, что обвиняющие их сами богоотступники. Народу остаётся лишь с горечью за всем этим наблюдать — он бессилен что-либо сделать.

Мой отец, сидя перед телевизором сокрушается:

— Цара лерорг, цара дуьйцург! Ма доккха ду хьан собар, я АллахI-Дела!— И так же, как Леча говорит:

— Они принесут нам беду...— По его словам, клясться Кораном у чеченцев допускается лишь в том случае, если нужно предотвратить кровопролитие. В иных ситуациях тяжкий грех.

Авторитет стариков неумолимо падает. И те из них, кто решает поднять его за счёт совершения хаджа в Мекку, роняет его ещё больше. Потому что в небольшой Чечне все знают: — подавляющая часть паломников поехала в святые места на деньги, заработанные «хьарам», т.е. за счёт продажи водки или других небогоугодных сделок. Знают также и то, что некоторые из них привозят оттуда аппаратуру, с целью перепродажи, что также категорически воспрещено, если хочешь, чтобы хадж был «чистым». После паломничества, к имени совершившего хадж, добавляется слово «Хаджи»: — Ахмед-Хаджи, Юсуп-Хаджи и т. д. Острословы верно отреагировали на происходящее и за глаза называют паломников Панасоник-Хаджи, Компьютер-Хаджи, Утюг-Хаджи... С каждым днём всё явственнее обозначается снижение таких категорий, как мораль и нравственность. Каждый новый день приносит страшную весть о застреленных, изуродованных, ограбленных. Теле- и газетные объявления кричат о пропавших без вести мужчинах, похищенных и исчезнувших без следа молодых девушках. Ходят упорные слухи, что девушек-чеченок продают в публичные дома и гаремы. Город Грозный превратился в место, куда стекается отребье со всей Чечни, и не только. С наступлением темноты стало опасным выходить на улицу, чего никогда не бывало прежде. Заснуть ночью невозможно, из-за непрекращающейся бесцельной стрельбы. Оружие всех систем свободно продаётся и покупается на рынке; его не носит только ленивый. Я вижу, как спрут, в лице определённой части людей, завладевает моим народом. Щупальца этого спрута проникают повсюду, заражая всё вокруг ядом и сжирая всякого, кто смеет встать на его пути. И, наконец, происходит самое страшное, что может произойти: чеченцы в открытую пошли против чеченцев! Много крови пролилось. Много матерей горевало.

Совет Лечи — уехать — не идёт у меня из головы. Ведь мне придётся покинуть самое святое, к чему всё ещё привязан пуповиной — родительский дом! Отъезд из дома, хотя бы на короткое время, для меня всегда решение непростое. Наша семья — мои родители, братья и сёстры — всегда являлись единым целым. Даже наш, с женой и детьми, переезд на квартиру, не нарушил нашего единения. Дети мои постоянно здесь. Сюда мы с женой приезжаем после работы и только потом едем на квартиру. Если бы условия позволяли, мы отсюда не уехали никогда. Но теперь невозможно, как в детстве, улечься всем спать на одном ложе, накрывшись чуть не одним одеялом.

Тяжело мне будет сказать отцу о своём решении, зная, как непросто он воспримет это известие. Я вхожу в его комнату, где витает запах пасеки и лекарств. Отец тяжело болен и большую часть времени проводит в кресле, глядя на происходящее за окном, или просматривая газеты. Новость, которую я ему принёс, он будто не слышит. Он не изменил своей привычке и отвечает не сразу. О чём он сейчас думает? Может боится, что я перешагну через его запрет и поэтому молчит, не решаясь сказать «нет»?! Его морщинистое лицо, ещё сохранившее следы былой мужественности, делается беспомощным и я жалею о начатом разговоре. Сестра рассказывает, как в мoё отсутствие отец часто говорит: «Скоро умру... Не хочется, но придётся... А ведь только начал жить по-человечески». Ещё она говорит, что он временами плачет, а о причине слёз отвечает: «Если бы вы пережили то, что испытал я — вы бы не дожили до моих дней. Один Казахстан чего стоил...»

— На кого ты меня оставляешь? — спрашивает он, наконец, едва слышно.

— На Казбека и Заура. — говорю я. — И потом... я буду приезжать.

— А Лизу с детьми ты берёшь с собой?

— Нет. Если всё устроится, я их потом заберу.

— Хорошо. — говорит отец, когда мне начинает казаться, что он не понимает, для чего я здесь.

— Что, хорошо? — спрашиваю я, беря в свои руки его огромную, мозолистую ладонь.

— Хорошо, что пришёл.

— Я бы не уехал без твоего согласия. — говорю я, тем самым напоминая ему о цели своего прихода.

— Я знаю. — он часто-часто моргает, словно пытаясь вспомнить что-то. — «Лучше в родном ауле быть попрошайкой, чем на чужбине султаном»... Эта поговорка дошла до нас от отцов...

— Если ты будешь так говорить, я никуда не поеду. Я останусь.

Он ничего не отвечает. Я уже всерьёз сомневаюсь, не зря ли всё затеял.

— Ты говоришь так, будто я покидаю дом навсегда. Или еду на край света. В Москву, только лишь.

— Я ничего не говорю... Просто вспомнил пословицу... Пусть дорога твоя будет прямой! — напутствует он меня напоследок. Но, когда я почти переступаю порог, вдруг зовёт:

— КIант.

— Что? — Я напрягаюсь. Всё! Наверняка я не еду никуда!

— Не возвращайся, не надо... Стой там и слушай, что скажу... Я хочу, чтобы ты знал одно: в нашем доме не должно быть денег, заработанных «хьарам». Денег, на которые нельзя хоронить. Надеюсь, ты меня понял?

— Да.

— ДIавало. Дала Iалашвойла хьо!

Прикрыв за собой дверь, я долго стою в сенях и жду, пока не высохнут мои глаза...

Наверное, я чувствовал, что больше своего отца не увижу никогда...

Автор bekhan, Teptar