В старину, у чеченцев существовала такое пожелание для мужчин: не дай тебе Бог умереть в постели! Обычным, достойным концом, считался его уход в бою или в походе. До нас дошло такое отношение к собственной смерти, в несколько умеренном виде. Наши старики молят Бога о быстрой смерти: такой, чтобы до него никто не дотрагивался. В смысле, умирал, не становясь настолько беспомощным, что не мог ухаживать за собой. Нехан кар вахар балех лара ве Ахь везан Дела!
Многие рассказывают о последних днях своих близких с законной гордостью. Под впечатлением их рассказов, а особенно одного веденца — деда Азаева Хамида, который почувствовав приближение смертного часа, попросил помочь ему зафиксировать руку на боку, так и умер — гордо подбоченившись!
Хочу рассказать о своём дяде Ильясе. Впервые я его увидел в Мерке, Казахстане, куда он приехал к нам в гости. Потом, когда мы приехали из Казахстана на Родину, я его стал видеть чаще, или в селе или когда он приезжал к нам в город. Его колоритную фигуру запомнил бы любой увидевший его хоть раз. Всё в нём было необычно: начиная от профессии, а был он железнодорожником, слесарь по ремонту ходовой части подвижного состава, что, согласитесь, для сельчанина не совсем обычная профессия; двух жён (когда у всех было по одной); и даже одежда, и та была совсем не похожа на ту, что носили окружающие. На ногах мягкие с «гармошкой» чеченские сапожки — маьхьсеш. Штаны с круглым галифе из тёмно-синего военного материала; поверх, стального цвета, длинная на выпуск рубашка с большими накладными карманами с узелками вместо пуговиц, стянутая у талии кавказским ремнем с множеством серебряных бляшек чернённых красивыми узорами.
На ремне висел настоящий кинжал! Да такой большой, что когда я его ставил рядом с собой, он был немногим короче чем я! Кинжал был с секретом, у эфеса в него был закручен масенький, от того и незаметный шуруп, который не позволял вытаскивать его из ножен. Это, как объяснил нам Ильяс, была уловка от милиции, которая так и норовила придраться к чему-нибудь. И милиционеры, покрутив, повертев, но так и не сумевшие вытащить его из ножен, вынуждены бывали согласиться с дядей Ильясом, что это бутафорский кинжал, и вернуть его ему. Хотя ношение кинжала с национальной одеждой и было закреплено законом, среди милиционеров находились и такие, которые сомневались в этом.
Сам Ильяс, был человек огромного роста, стройный, с крупными руками и ногами, с крупным, изрытым оспинами, но, тем не менее, симпатичным лицом, кустистыми бровями и густыми, аккуратно подстриженными усами. Чтоб вы точнее представляли себе его лицо, посмотрите на портрет Махмуда Шевкет паши — одного из первых чеченских генералиссимусов, эта точная фотокопия нашего Ильяса, только без турецкой фески. Характер у него был удивительно миролюбивый и весёлый, трудно было поверить, что такой человек в молодые годы, в своих объятиях задушил медведя, в глубокие бороздки шрама, оставшиеся от этих когтистых объятий на груди Ильяса, можно было спокойно вложить палец.
Завершала его костюм, высокая чеченская шапка из серебристого каракуля — сур, что делала его неправдоподобно высоким. Как всех маленьких людей этот Гулливер приводил меня в совершеннейший восторг. Вопреки строгим окрикам моей бабушки и мамы, я очень любил играться с ним, один палец Ильяса был как три моих, и мне, как бы я не пыхтел, никак не удавалось согнуть его. Ильяс, на удивление взрослых, мог хоть целый день, не уставая возиться со мной, на ходу придумывая различные игры, возможно, сказывалось отсутствие собственного сына.
От всей его сильной огромной фигуры исходило добродушие и тепло, мы все очень любили Ильяса и его приход всегда был желанным. Приезжал он в сопровождении двух жён, которые плелись за ним на почтительном расстоянии. Одну, если мне не изменяет память, звали Пакал, ударение на первом слоге, а вторую — Эминт. Пакал и Эминт пребывали в состоянии перманентной войны, но в присутствии Ильяса были немы как рыбы. Из детей у этого великана была одна дочь, удивительно похожая на своего отца и статью, и особенностями характера, и лицом. Она была замужем, у неё была куча детишек, и она давно жила своей жизнью.
Незаметно прошли годы. Умерли обе жены Ильяса, он женился на молоденькой вдове Кхокхе, воспитывающей дочь. Однако дочь они не стали брать в семью, а по чеченскому обычаю препроводили к родственникам отца девочки. Тем не менее, связь дочери не прекращалось с матерью, она частенько приезжала и гостила у них. Несмотря на огромную разницу в возрасте, пара жила более чем дружно, этого невозможно было не заметить. Молодая женщина была весела и приветлива, как будто вся светилась изнутри: когда бы ты к ним не зашёл, в доме, всё сверкало идеальной чистотой, сам Ильяс бывал ухожен, традиции старого дома не были нарушены ни разу, хозяйка была со всеми радушна и гостеприимна.
Так и жили они оба, с утра до вечера, загруженные своими сельскими, нескончаемыми хлопотами: скотина, огород, соседи, гости, события, новости, слухи, разговоры, разговоры. Только изредка бывало, скажут вскользь близкие между собой глядя на их неутомимый труд: «И кому всё это достанется?» Имея ввиду двор и имущество Ильяса после смерти его. По вайнахским законам, если нет наследника, то имущество умершего, наследуют его родственники по мужской линии, а его жена, если она не имела от него детей, или кто другой, бывший, быть может, с ним, в его последние минуты, его надеждой и опорой — не считается. Часто, очень часто бывало такое, что вопреки всем завещаниям женщина вынуждена была уйти из дома, в котором прожила, быть может, всю свою жизнь. Не то, чтобы её выбрасывали на улицу, но никакого права она не имела на наследие.
Дочь Ильяса — Тамара, частенько бывала у нас. Копия своего отца, очень основательная и в речах и в движениях, она рассуждала обо всём этом, если конечно заходила речь, прямо: «Никто не знает, кто будет первым, смерть она не выбирает, кто стар, кто млад. А что останется после нас — шен да лойлакх, вайх дуьсачуьн. Не хочу я думать обо всё этом, не нужно мне всё это, даже когда подумаю об этом, что нужно будет копаться в этом, нехорошо становиться на сердце. Дикачу къонахчуьн цIенош муха хил дез аьлч, и валаа вел, чур аравокхаш, и биъ пен, «галаап» аьл чубужар болаш, хил деза. Такой ответ не мог не радовать моих, и они с радостью и гордостью слушали такие речи Тамары.
То лето, было каким- то очень уже обычным, и дождей и солнца всего было в меру, и хлеба подошли, и скотина стабильно нагуляла вес. Люди были заняты своим делом: работали, учились, играли свадьбы, рожали детей. Вдруг, из села пришла странная весть: Ильяс зовёт попрощаться! Никто нечего не понял, не болел, ни лежал, и вдруг сразу же после работы, родственники, близкие и все, кто знал Ильяса, поспешили в Алхазурово. День уже догорал, когда мы, проехав по длинной и пыльной сельской дороге рассекающей село на две части, подъехали к воротам Ильяса.
Ворота дома были распахнуты настежь, сердце тоскливо сжалось, справа и слева у открытых ворот толпились люди. Готовые ко всему мы шагнули во двор и стали как вкопанные, остановленные зычным голосом Ильяса. Во дворе стояло человек двести, в основном соседи, односельчане, но многие было только что приехавшие, так же как и мы из города — только что с работы. Я продвинулся немного вперёд: Ильяс стоял в конце длинного навеса уходившего вглубь двора, рядом с ним стояли и сидели на стульях, такие же пожилые, как и он сам его друзья, родственники и соседи. Слева от Ильяса, у стены, была расстелена постель, под ноги брошен ковёр.
Ильяс выглядел очень осунувшимся, слабым: не таким, каковым мы его привыкли видеть, в длинной белой нательной рубахе, в светлых брюках и весь какой-то светлый изнутри. Но, несмотря на измученный вид, голос Ильяса был ровный и сильный. И если до сих пор Ильяс, говорил тёплым грудным басом, со смешинкой, то сегодня это был, совсем другой голос: Ильяс говорил так, словно он был командиром многотысячного войска, и этому войску предстоит небывалое сражение. В его голосе было, столько уважения к тем к кому он обращался, столько неизбывной любви, что он завораживал с первой же нотки: «Сан юртхой, сан вежарий! Аса кхайкина шуьга, эххара Iодика ян. Со дIаваха воллу!»
Люди зашумели, заволновались, отовсюду начали раздаваться голоса: «Ма дийца иштта, Ильяс; Иштта ма ала, Ильяс...» Но Ильяс поднял руку и голоса утихли.
— Валанза Дела воцург цхьа а вер вац. Массо а Дала кхоьллина йолчу са долчу хIуман шен хан ю. Иштта сан хан а тIекхаьчча. АьлхьамдулиллахI, со реза ву Цунна. Шуна массарна а Дела реза хуьлда! Сан дахарехь суна дика накъостий а, дика гергара нах а, дика лулахой а дара шу! Оцу везачу Дала со юха вича, аса цуьнга кхин цкъа а боьхур бара сайна шу санна болу юртахой, шу санна долу доттагIий, лулахой. Х1окху дуьненчу вай кхоьллина волу Дела реза хуьлда шуна! Соьца а, сан гергарчаьрца а — Сибрехахь, Уржалехь, Чарскехь — бIа ца къажош, бала а, гIайгIа а лайначарна къаьсттина ала луур дара суна: хIокху дуьненан баланех доьвлачарех хуьлда шу а, шун тIаьхье а! Кхана шайн цу дашон ялсаманен шахьаршкахь хиндолчунах даккхий де дойла шу!
Сдержанный гул голосов принёс ответную людскую благодарность за пожелания. Ильяс опустил голову, перевёл дух, затем вновь, с суровой нежностью оглядел сгрудившихся вокруг него односельчан, — его добрые глаза источали такую муку расставания, что многие, не выдержав, отводили повлажневшие глаза, — уголки губ Ильяса дрогнув, скорбно опустились.
— Сан дехар ду шуьга, — вновь заговорил он, подняв крупную голову и строго глядя прямо перед собой, — масала, аса цхьанне йина вас елахь, суна къинтIера довлар! — При этом опущенные вниз руки непроизвольно повернулись ладонями к людям.
Ильяс снова устало поднял руку.
— Масане хуьлу, сох декхар доллуш стаг велахь, со иза дицдина Iаш хила а тарло, аса доьха цу стаге гучавалар!
Никто не отозвался.
— ХIинца шу декхар чекхдели, шу балхахь — некъахь ду, дIа гIуо!
Люди образовав очередь начали подходить к Ильясу, и по-чеченски, обнимая его, говорить ему: тхо санна Дела волийл хьуна къинтIера Ильяс. Не торопись уходить, туда все успеем..
Толпа редела, люди переговариваясь, уходили, уступая место всё новым и новым группам людей, которые спешили увидеться с ним, и, когда они собирались побольше, Ильяс снова обращался к ним с подобной, услышанной нами речью и отпускал их. Так длилось несколько дней. Когда он почти со всеми попрощался, в один из этих вечеров, в беседе, с теми, кто коротал с ним это время, Ильяс больше не откликнулся на зов...
Кто не успел увидеть Ильяса в эти несколько дней, пришли уже на обычный, трёхдневный тезет, который делают во дворе умершего.
После свершения всех, приличествующих в таких случаях обрядах: тезета, поминок, недели, сорокового дня, уехала в город жена Ильяса — Кхокха. Никаких разговоров: что кому и как достанется, не было — оказывается, ещё при своей жизни, Ильяс всё распродал, всё поделил, всех одарил, так, как он Сам считал нужным, и Сам завершил твёрдой мужской рукой свои земные дела.
Автор Maradehabi, Teptar